Геннадий Воля

Вот один из случаев, в котором будет полезно издание подлинного греческого текста Скилицы, обещанное Сафой. Очень возможное дело, что там или не будет этих кельтических Варягов, или вместо Кельтов явятся секироносцы. Есть признаки, заставляющие думать, что Кедрин, редижируя Скилицу для своего издания, делал некоторые изменения в тексте, навеянные и подсказанные чтением Пселла. А у Пселла Варяги называются то секироносным родом, то щитоносным: τὸ γένος ὅσοι τὸν πέλεκυν - - κραδαίνουσι (р. 105), τοῦτο δὲ γένος ἀσπιδοϕόροι σύμπαντες (р. 281). Не следует ли читать в данном месте Кедрина: γένος δὲ πελεκυϕόρον οἱ Βάραγγοι вместо γένος δὲ κελτικὸν οἱ Βάραγγοι? История этого посольства в настоящее время может быть читаема в весьма подробном и занимательном рассказе самого Пселла (р. 217-227). Прибыв в лагерь, расположенный в окрестностях Никомидии, он был отведен к царской палатке узурпатора. «Палатка была окружена большою массою вооруженного народа: одни из них были опоясаны мечами, другие потрясали на плечах тяжелыми железными секирами, третьи держали в руках копья» (р. 220: οἱ μὲν ξίϕη περιεζώννυντο, οἱ δ' ἀπὸ τῶν ὤμων ῥομϕαίας βαρυσιδήρους ἐπέσειον, καὶ ἄλλοι δὲ δόρατα ἠγκαλίζοντο). Исаак Комнин сидел на императорском троне, который был приподнят на воздухе и блистал золотом. Вблизи трона стояли приближенные и составляли несколько кругов, постепенно удаляющихся, опоясывающих друг друга. «Тесный и более короткий круг состоял из ближних людей; это были первейшие лица из самых лучших фамилий, изображавшие собою полный образ героического величия и представлявшие образец наилучшего порядка для других следующих за ними. Их опоясывал второй круг, щитоносцы первых и ближайшие их помощники. - - За ними следовали беспоясые и свободные (οἱ ἄζωνοι καὶ ἐλεύθεροι), и наконец, после этих — союзнические силы, которые пришли к ним от иноплеменников, то есть, Итальянцы и Тавроскифы. Они были страшны и видом своим и наружностью; те и другие имеют светло-голубые глаза, но одни подделывают цвет (краску) и обнажают поверхность своих щек (то есть брились), другие сохраняют это в природном виде; одни ужасны в натиске, легкоподвижны и стремительны, другие яростны, но медлительны; одни неудержимы в /109/ первом порыве их нападения, но скоро насыщают свою страстность, другие же не так стремительны, но зато не щадят своей крови и презирают свои раны (буквально: не обращают внимания на куски мяса, то есть, теряемые в сражении). Они (то есть, Итальянцы и Русские) заключали собою цикл кругов нося продолговатые копья и с одной стороны заостренные топоры; но последние они опирали на своих плечах, а древки копий протягивали с той и другой стороны вперед и (таким образом) как бы осеняли кровом промежуточное пространство». Итак, союзные силы состоят теперь из Итальянцев (то есть, южно-итальянских Норманнов) и Русских. Но — что еще важнее — Итальянцы и Русские здесь прямо являются в том виде, в каком мы привыкли представлять себе Варангов по описаниям византийских авторов XII и следующих веков (Никита Хониат, Кодин): они окружают трон императора, составляют некоторого рода гвардию и вооружены топорами. /110/ Так как Франки не встречаются в настоящее время97) (в XI и XII веках) в виде специальных секироносцев, то можно даже думать, что им принадлежат копья, а секиры — Русским, то есть, что собственно Варангами были только Русские.

В приведенном сейчас месте, во-первых, Варанги на ряду с Франками названы просто союзниками, союзным корпусом, и во-вторых, сказано, что союзные силы византийской армии только и состояли что из Франков и Варангов. Франки и Варанги = πάντα τὰ συμμαχικά. Но так было с недавнего времени. Из кого же состояла византийская иностранная гвардия (если можно употреблять этот термин) до появления в Константинополе Франков? Кажется, ответ довольно ясен: из одних Варягов. Но мы знаем, что у Пселла несколько раз союзниками называются Тавроскифы, и точно также именуются Тавроскифы-Русские у Скилицы и других Византийцев. Косвенно отсюда следует тождество Варангов и Русских Συμμαχικόν = Βάραγγοι + Φράγγοι. Συμμαχικόν — Φράγγοι — Ταυροσκύθαι. Следовательно, Βάραγγοι = Ταυροσκύθαι.96) В 1053 году аколуф Михаил был вызван с запада и отправлен в Иверию против Сельджуков. Прибыв в Азию, он прежде всего собрал Франков и Варангов, рассеянных в Халдии и Иверии: ος ἐκεῖ γενόμενος καὶ τοὺς διεσπαρμένους ἔν τε Χαλδίᾳ καὶ Ἰβηρίᾳ Φράγγους καῖ Βαράγγους ἀγηοχώς (Cedren. II, 606). В 1056 году, в царствование Михаила Стратиотика, произошло восстание со стороны одного вельможи, гордого своим родством с покойным Константином. Феодосий, как звали претендента, разломав двери государственной тюрьмы, освободил заключенных и бросился с ними на императорский дворец. Но восстание скоро сделалось известным евнухам. /104/ «Воины, содержавшие стражу во дворце, Греки и Варанги, - - вооружились. - - Феодосий, узнав об этом, оставил дворец в стороне и вместо того направился в великую (Софийскую) церковь; он надеялся, что патриарх и клир примут его с [322] удовольствием, соберется много народа, и провозгласят его императором. Но случилось совершенно наоборот». У византийского писателя, который рассказывает все это, прибавлено совершенно неожиданное объяснение к слову Варанги. «Варанги, по происхождению Кельты, служащие по найму у Греков»: οἱ ϕυλάσσοντες ἐν τῷ παλατίῳ στρατιῶται 'Ρωμαῖοί τε καὶ Βάραγγοι (γένος δὲ Χελτικὸν οἱ Βάραγγοι μισθοϕοροῦντες 'Ρωμαίοις) καθοπλίζονται (Cedren. II, 613). Мы знаем, что Кедрин, компилятор XII века, в этой части своей хроники рабски копирует сочинение Иоанна Фракисийского (Скилицы). Самое естественное предположение было бы то, что глосса, противоречащая всем историческим данным XI столетия, принадлежит Кедрину, и прибавлена им с точки зрения своего времени. Почти механически списывая страницу за страницею, Кедрин мог забыть, что, если слово Варанги требовало объяснения, то место этому объяснению было гораздо раньше, а не здесь, под 1056 годом. Но, по-видимому, глосса принадлежит самому Скилице. По крайней мере, она читается в старинном венецианском переводе Скилицы на латинский язык, который был сделан Баптистой Габием (Historiarum Compendium а Ioanne Curopalate Scillizzae (sic) conscriptum et nunc recens a Ioamie Baptista Gabio e Graeco in Latinum conuersum. Venetiis, 1570). Соответствующее вышеприведенному греческому отрывку место здесь читается так: cito milites in /105/ palatii custodia dispositi Romani et Barangi (sunt autem [323] Barangi Celtica natio) mercede Romanis inseruientes, instruuntur (лист 123 на обороте). PS кстати, вот это Φράγγοι — Ταυροσκύθαι. можно перевести, не как франки, но как фрагги - тавроскифы. Ак какие франки могут быть таворскифами?

Что касается кельтов, тут академик просто неподражаем и категорически уничтожителен: если уж историки нашли у греков-ромеев кельтов - воинов, вооружённых секирами - кельтами-сельтами, то логично было бы также найти народы секироносов, и меченосцев, и щитоносцов, и стрелоносцев, которые все вместе шли в рядах гвардии Ромейского василевса! X. Варяги и Франки во второй половине XI века. ... с половины XI века на ряду с Русскими постоянно встречаются Франки и с таким же совершенно значением союзников, союзного корпуса. Мы очень хорошо знаем, откуда явились эти Франки. В первый раз они появляются в армии Георгия Маниака при его сицилийском походе. Все византийские источники отмечают здесь тот факт, что Маниак набрал в /101/ Италии большую дружину из Франков (προσηταϕίσατο Φράγγους πολλούς). Это были французские Норманны, привлекаемые в южную Италию славой о подвигах и удачах Райнульфа Quarrel, сделавшегося князем Аверсы, и братьев Готвилей. Точно так же прямо засвидетельствовано и первое появление значительного числа Франков в собственной Греции и в Константинополе. Скилица рассказывает (р. 720), что, когда Маниак восстал против Мономаха и был побежден, то Франки, переправившиеся с ним через море, вступив в службу императора, были названы маниакатами и надолго остались в империи; другие же не покинули Италии: οἱ μὲν σὺν οὐτῷ περαιωθέντες τῷ βασιλεῖ δουλωθέντες Μανιακάτοι τε ἐπωνομάσθήσαν καὶ τῇ 'Ρωμαίων πολλῇ ἐναπέμειναν, οἱ δὲ λοιποἱ ἐν Ιταλίᾳ ύπελείϕθησαν. Уже в 1048 году отряд наемных Франков вместе с Варягами стоял в глубине Азии, на востоке. Его [319] начальником был Франк Ерве (Cedren. II, 597: Έρβέβιον τὸν Φραγγόπωλον, ἄρχοντα τῷ τότε τῶν ὁμοεθνῶν), о котором известно, что он сражался с Маниаком в Сицилии, переселился потом в Византию и даже имел свой дом в Армении (Cedren. II, 617. Ср. Attaliot. p. 198). После он наделал много хлопот Византийцам за то, что они не дали ему звания магистра (Cedren. 617 sq.). Русская и варяжская дружина, что, по нашему мнению, для XI века одно и тоже, прославила себя и оставила прочную память на всем севере. Но совершенно согласно с характером племени, к которому она принадлежала, из среды ее не выдвинулось ни одной знаменитой личности, ни одного предводителя, которого история обязана была бы записать на свои страницы. Не так было с франко-норманнской дружиной. Ерве был первоначальником целого ряда героев, стоявших во главе франкской дружины, отличавшихся беспредельной энергией и беспокойной предприимчивостью. Таковы были по порядку времени: Роберт Крепен (Crespin, Robertus Crispinus, Χρισπῖνος у Византийцев), Урсель де-Баллейль, Pierre d'Aulps и другие. Все они играют видную роль в истории византийской XI века. В 1050 году против печенежской орды, опустошавшей Македонию и Фракию, угрожавшей самому Константинополю, были вызваны греческие силы, находившиеся в Азии. Между прочим, собраны были в одно место союзные корпуса Франков и Варангов: καὶ τὰ συμμαχικὰ πάντα συναθροίσας ὑϕ' ἓν, Φράγγους ϕημὶ καὶ Βαράγγους (Cedren. II, 602). [320] Приведенная греческая фраза буквально значит: «собрав в одно место все союзные силы, я разумею Франков и Варангов».

Пселл, современник и очевидец, один из секретарей Михаила, стоявший, во время смятения, пред дворцом в толпе народной (histor. р. 92), сообщает драгоценные подробности о том, что происходило на глазах у него. Он говорит, что не только туземное Цареградское население, мелкие купцы и лавочники, поднялись против Калафата, но и чужестранные наемники. Вот в высшей степени важные для нас слова историка: «Даже наемники и союзники, которых привыкли держать при себе (кормить) императоры, — я разумею Тавроскифов, — или другие какие (люди) не могли удержать гнева, но все готовы были положить душу за царицу». Pselli hist. p. 91: Άλλ' οὐδ' ὅσον ξενικόν τε καὶ συμμαχικὸν εἰώ&ασι παρατρέϕειν οἱ βασιλεῖς, λέγω δὲ τοὺς περὶ τὸν Ταῦρον Σκύθας, ἤ ἓτεροί τίνες, κατέχειν [281] ἠδύναντο τὰς ὀργάς и т. д. Мы видим: а) что и наемники, и союзники у Пселла здесь одни и те же Русские, точно так как в рассказе о русском корпусе, присланном из Киева в 988 году,75) и b) далее узнаем, что Русские принимают важное участие в апрельской престолонаследной революции 1042 года. Перед дворцом императорским Пселл (р. 92) своими глазами видел людей, держащих топоры в руках и потрясающих тяжеложелезными секирами: ὁ μὲν πέλεκυν διηγκαλισμένος, ὁ δὲ ῥομϕαίαν τινὰ κραδαίνων τῇ χειρὶ βαρυσίδηρον. В этих людях многие узнают Варангов, но тогда эти Варанги будут русские Варанги... В самом начале восстания, толпа разломала двери государственной темницы и, убив стражей, освободила узников (Attaliot. р. 15). Усиленная ими, она осадила дворец, и когда опасность сделалась грозно-очевидною, «император боялся выйти вперед, но опасался также и оставаться на одном месте; у него не было союзной силы во дворце, да и призвать ее не было возможно; ибо самые наемники, содержимые (кормимые) во дворцах, — одни были как-то двусмысленны в своем настроении и не совсем слушались приказаний, а другие явным образом стояли на противной стороне и, выломившись (из-под послушания), пристали к толпе». Psell. p. 93 sq.: Συμμαχία τε αὐτῷ οὔτε έν τοῖς βασίλείοις ἦν, οὔτε ἐξην μεταπέμψασθαι καὶ αὐτό γὰρ τὸ παρατρεϕόμενον ἐν ταῖς αὐλαῖς ξενικὸν, οἱ μὲν αμϕίβολοι πως ήσαν ταΐς γνώμαις - - οἱ δὲ - - ἀπερρωγότες τοῖς πλήθεσι συνερρώγεσαν. — Если за две страницы под наемным войском, содержимым императорами, Пселл разумел Тавроскифов, то и здесь несомненно речь идет о них же. Русские составляли при Михаиле V иноземный отряд, охранявший дворец и его священную особу. Часть их отложилась от него, так что император должен был вооружить придворную прислугу (Psell. р. 94) на помощь немногим, оставшимся верными. По словам Кедрина (II, 538 = Скилица) дворец был [282] взят все-таки после упорного сопротивления. «Окружающие императора, разделившись на три части, сильно защищались, и было большое убийство. Говорят, что погибло до 3.000 человек» (из толпы большей частью безоружной). Император Михаил успел бежать из дворца на морском судне, но та же самая толпа, в которой были опять люди военной службы (Psell. р. 100), явилась пред Студийским монастырем, где искал убежища уже постригшийся император. Утром 21-го он был ослеплен; варварская казнь была совершена какими-то людьми, которых Пселл называет ιταμούς καὶ θρασεῖς (p. 101), жестокими и смелыми. Касательно участия Русских в цареградских событиях 1042 года мы можем сообщить еще одно весьма ценное известие, которым мы обязаны ученой любезности товарища, профессора арабского языка в здешнем университете, барона В. Р. Розена. Свидетельство принадлежит Ибн-эль-Атиру, автору Всеобщей истории, писанной хотя и поздно (в XIII веке), но сообщающей чрезвычайно замечательные и точные известия о некоторых византийских событиях X и XI веков; еще не объяснено, из каких источников заимствованы сведения Ибн-Атира. Вот что он сообщает о перевороте 1042 года: «Михаил V требовал настоятельно от Зои, чтоб она шла в монастырь... Сослав ее, он хотел схватить патриарха, дабы быть спокойным от его приговоров; так как (иначе) царь не мог остановить (в этом) патриарха. Царь потребовал от патриарха, чтоб он устроил для него пир в одном монастыре вне Константинополя и хотел присутствовать у него (на пиру). Патриарх согласился на это и вышел в указанный монастырь, чтобы сделать то, что сказал император. Затем император отправил в монастырь сборище из Русов и Булгар и приказал им убить тайно патриарха. Они отправились /445/ ночью в монастырь и здесь осаждали его. Тогда он (патриарх) раздавал им большие деньги и вышел тайком. Затем, отправившись в город, патриарх велел звонить в колокола и поднял народ».

Затем он вступил в число наемников (Варангов) и оставался в среде их несколько лет, то есть, вероятно, до того времени, как Георгий Маниак и русский корпус отправлены были в южную Италию (1038 г.). Пребывал ли все это время Гаральд в Серкландии, на это ответ находим у монаха Теодорика. He называя Серкландии, этот последний именует Блаландию как место подвигов Гаральда. О Блаландии говорится и в поэзии скальда Бёльверка (Antiquites Russes II, 28 и в других местах). «Красноречивый /430/ воин, славный храбростью! Плывя в Блаландию, ты подвергался опасности, когда сила ветра быстро гнала широкую корму. Буря потрясала край корабля, орошенный тяжелыми волнами», и т. д. Для нас авторитет — не сага, но ее источники, современные событиям песни скальдов. А никто не укажет нам, чтобы в драгоценных обрывках северной поэзии XI века именно Скандинавы назывались Вэрингами, чтобы Нордманны в своей особенности и отдельности отличались этим наименованием от других народностей, вместе с ними входивших в состав иностранной наемной греческой дружины. Слово «Вэринги» в этом смысле не найдется ни в одном из многочисленных двустиший, четверостиший и восьмистиший, приведенных в сагах Олафа, короля Магнуса и Гаральда. Совершенно напротив. Есть только один поэтический отрывок, упоминающий о Вэрингах уже в XI веке: и этот единственный, но тем более драгоценный отрывок заставляет принца Гаральда избивать Вэрингов, то есть, представляет Вэрингов людьми чужими для Гаральда, не Нордманнами. Но вот [277] что пишет французский генеральный консул в /441/ Константинополе, Белэн, в сочинении, озаглавленном «История латинской церкви в Константинополе»: «Les Varanges, dit Μ. Paspati, avaient une église particulière Panaia Varanghiotica «N. D. des Varangues» sise à la facade ouest de Sainte-Sophie, et presque contigue à cette basilique» (Beélin, Histoire de l'église latine à Constantinople, Paris 1872, p. 166). «Варяги имели особую церковь, которая называлась Варяжской Богородицей и была расположена при западном фасаде св. Софии, почти соприкасаясь с этой базиликой». Как самое название, так и местоположение храма заставляют думать, что это была церковь не латинская, а греческая, православная, и Варяги, которые в ней молились, которые делали в ней свои приношения, были не латинами, а просто православными людьми, то есть, по нашему мнению, — Русскими.

Итак, прежде чем Гаральд появился в Сицилии, он воевал с Сарацинами где-то в другом месте, и там, при его участии, взяты были 80 городов. Сага во всех своих редакциях представляет дело совершенно наоборот.59) Из Сицилии, куда он прибыл с Гирги (то есть, с Георгием Маниаком) прямо из Константинополя и непосредственно после вступления в Вэринги, Гаральд переправился в Сарацинскую землю, под которою слагатель саги разумел Африку, и взял в ней 80 городов. Только монах Теодорик (1176—1188 гг.)60) ставит подвиги Гаральда в другом порядке, более согласно с точным смыслом стихов скальда Тиодольфа: «Iste Haraldus in adolescentia sua multa strenue gesserat, subvertendo plurimas civitates paganorum (80 городов?) magnasque pecunias auferendo in Ruscia, in Aethiopia, quam nos materna lingua Blaland vocamus; inde Hierosolymam profectus est, ubique famosus et victoriosus. Postea peragrata Sicilia, magnaque pecunia ab id locorum extorta venit Constantinopolim ibique apud imperatorem accusatus, inflicta eidem imperatori satis probrosa ignominia, inopinabili fuga elapsus est». [261] Остается принять то, что ясно сказано было Тиодольфом и [263] не понято было слагателем саги. Гаральд, действительно, сражался в Серкландии, то есть, в азийско-сарацинских странах около Евфрата, в Месопотамии и Сирии; там была первоначальная сцена его подвигов. После похода на Ляхов и занятия Червенских городов в 1031 году, на Руси настало мирное время: В 1032 году «Ярослав поча ставити городы по Ръси». В 1033 году «Мстиславич Еустафий умре». 1034. Пустой год. 1035. Пустой год. Значит, «мирно бысть». Что было делать юному изгнанному принцу в Киеве? Он отправился, конечно, с Русскими и сопровождаемый своими норвежскими спутниками-приверженцами, туда, где воевали Русские. Мы знаем, что у греческого правителя приевфратской страны, который овладел Эдессою, были под начальством Русские люди (см. выше гл. IV). Этим правителем был именно Георгий Маниак, имя которого так тесно связано с историей Гаральда. Мы знаем, что в 1033 /429/ году греческий этериарх Феоктист был отправлен с большим войском в Сирию. Мы знаем, что в том же году Никита Пигонит, начальствуя русским отрядом, овладел крепостью Перкри на границах Армении, вблизи Вавилона, — как говорит Кедрин. Вообще Византийцы в это время одержали несколько весьма важных успехов в борьбе с Сарацинами. Мы знаем, наконец, что в 1034 г. в Фракисийской теме стоял корпус Варангов. Здесь и нужно искать Гаральда; в это время он участвовал во взятии 80 городов в Серкландии (скальд ые говорит прямо, что города взяты Гаральдом, и конечно не все эти города были похожи на Эдессу или даже Перкри). Одним словом, он находился среди греческого иностранного корпуса, среди Русских и среди Варангов 1034 года.

VII. Действительная история Гаральда и его Вэрингов в Константинополе. СагаоГаральде начинается рассказомобитве при Стикклестаде, в которой был убит брат его Олаф (1030 г.). По свидетельству скальда Бёльверка, на «следующий год» Гаральд нашел себе убежище в Гардарике, то есть, на Руси, и здесь, как свидетельствует другой скальд — Тиодольф, принимал участие в битвах и походах Русского князя, между прочим, сражался с Ляхами (Laesir). Из русской летописи известно, что действительно в 1031 году Ярослав ходил на Ляхов и взял Червенские города. Затем, чрез несколько времени, Гаральд с своими норвежскими спутниками ушел в Миклагард. В большей части редакций (Hrokkinskinna, Flateyjarbók, Morkinskinna) скандинавские искатели приключений отправляются в Константинополь далеким окольным путем чрез земли Вендов (прибалтийских Славян), через Саксонию, Францию, землю Лонгобардов, Рим и Апулию, и потом вступают в службу в Миклагарде. Но какая нужда была, отправляясь из Киева, делать такой длинный круг? В XI веке Черное море носило имя Русского, вероятно — не потому, что Русские по нему не плавали. Известие /425/ уже само по себе не внушает доверия, и спрашивается только, на чем оно основано? В подтверждение такого длинного путешествия сага приводит несколько стихов скальда Иллуге Бриндальского, где сказано только, что его господин (Гаральд) часто сражался до свету с Франками при городе девы (at by snótar), и два стиха [259] скальда Тиодольфа, которые гласят, что «Гаральд с (мужественным) духом прошел землю Лонгобардов» Скальд говорит, что Гаральд сражался с Франками: он действительно мог с ними сражаться, после того, как уже поступил в службу византийского императора. Под Франками скальд, конечно, разумел Французских Норманнов, которые во время Гаральда овладели византийской частью Италии; в борьбе с ними Гаральд действительно участвовал. Лонгобардия Тиодольфа есть равным образом Лонгобардия византийская, то есть, старая Лонгобардская земля, иначе Апулия и Калабрия (ср. Cedren. II, 514, 525). Гаральд сражался с Франками и был в земле Лонгобардской не на пути в Миклагард, а прибыл сюда из Миклагарда вместе с византийскою армией, отправленной против Франков. Всего вероятнее, что Гаральд, прибывший из России, при вступлении в византийскую службу присоединился вместе со своими спутниками к тому большому русскому корпусу, существование которого нам известно, и который около 1033 года действовал в Малой Азии.

Во-вторых, допуская первоначальную историческую основу в собственно исландских сагах ('Jslendinga Sögur) и предполагая, что это основа народная, мы не можем в них видеть, как это видел Э. Мюллер, верное воспроизведение хронологически определенной истории. Но и при этом самые древние саги относятся по времени письменной редакции к первой половине XII столетия, а события и лица, в них действующие, к самому /413/ началу XI века.51) Но как мы поручимся за сагу о Рафнкеле, события которой должны относиться к первой половине X века, а письменная редакция — по меньшей мере к концу XII столетия? Предположение, что ранее Исландцев Ape Фроди, Сэмунда и Одда существовали собственно норвежские писатели, ближе сочувствующие местной народной литературе и положившие начало записыванию готовых сложившихся и цельных саг, — ни на чем не основано. Первый несомненного норвежского происхождения исторический писатель есть монах Теодорик, который между 1176 и 118855) годами написал на латинском языке свое [251] сочинение «de antiquitate regum Norwagiensium». Ho он прямо говорит, что до него никто не принимался еще за норвежскую историю, то есть, очевидно, никто из норвежских уроженцев, ибо на Исландцев сам же Теодорик несколько раз ссылается (См. Maurer, Ueber die Ausdrücke, стр. 690, примеч. 52). Никак не видно также, чтобы в его время в Норвегии существовали такие хранители народного предания, в устах которых вся прошедшая история имела бы вид полных, законченных и определенных рассказов; ибо что заставило бы в таком случае Теодорика обращаться к Исландцам, что /419/ помешало бы ему призвать к себе в келлию таких сказателей — вместо того, чтобы воздавать честь чужестранцам, пренебрегая земляками? В древнейших исторических сочинениях северной литературы стихи вовсе не встречаются, и уж это одно достаточно опровергает предположение, что сагослагание было соединено с самого начала с поэзией в лице скальдов. Но есть признаки, что несколько ранее Снорре Стурлесона стали обращаться к этим песням придворных поэтов, вставляя отрывки их в рассказ в виде украшения, а иногда даже в виде подтверждения истины повествуемого. Но Снорре Стурлесон первый возвел пользование песнями скальдов в систему, сознательно принимая их за лучший исторический документ, за [254] лучшую опору исторической правды. В прологе к Heimskringla мы читаем у него: «Когда Гаральд Прекрасноволосый был королем в Норвегии, тогда Исландия получила обитателей. При Гаральде были скальды, и люди еще теперь знают их песни (о нем), а равно песни о всех тех королях, которые с тех пор были в Норвегии; и мы заимствуем наибольшую часть доказательств из того, что говорится в песнях, которые были петы пред самыми князьями и сыновьями их: мы принимали за правду все то, что в этих песнях находится о походах или сражениях их (князей). Прием скальдов состоит в том, чтобы более всего хвалить лицо, пред которым они находятся; однако ни один из них не решился бы сказать пред самым этим лицом о таких его делах, о которых все слушающие могли бы знать, что это пустой вздор и вымысел, так же как (мог бы знать) и он сам. Это была бы насмешка, а не похвала». Разумный взгляд на поэзию скальдов, выраженный здесь, обнаруживается равным образом и в осторожной трезвости суждения относительно народных песен и относительно порчи, которой подвергается устное предание в противоположность песням скальдов: «Одна часть истории написана по старым песням, которые люди сложили для препровождения времени (для забавы). Хотя мы и не знаем, что в них есть правды, но знаем однако примеры, что прежние знающие люди принимали их за истину». — «Песни, мне думается, /422/ всего менее подвержены изменению тогда, когда они правильно пропеты и разумно восприняты».

VI. Песни скальдов, как единственный исторический материал в сагах для вопроса о Варягах. Во-первых, чисто исторический элемент находится не во всех исландских сагах, а только в некоторых из них. Всякий прозаический рассказ, относится ли его содержание [241] к области вымысла или имеет историческую подкладку, называется у Исландцев сагою (saga, sogur). Большое различие в самом содержании саг прежде всего было замечено наукой, и критика давно распределяет саги на несколько видов, отделяя «вымышленные» от «исторических». Было время, когда, по следам Саксона Грамматика, всех мифических героев саги, начиная с Одина, выдавали за скандинавских князей, но это время давно прошло. Всех более и прежде других содействовал этому датский ученый епископ Мюллер. Он с достаточною для своего времени точностью изучил историю развития исландского дееписания и сделал опыт подробного разбора отдельных до нас дошедших прозаических памятников северной письменности. Он пытался определить, какие саги имеют действительную историческую основу, и какие вымышлены, и потом — к какому времени относится происхождение той или другой саги (не письменная редакция). От его проницательности и — по времени — весьма здравой критики не ускользнуло то обстоятельство, что и саги с историческою основой имеют добавления совершенно другого характера. На основаниях, указанных Мюллером, разделяют саги на мифические, романтические, полуисторические и вполне исторические.49) Твердой грани и точных внешних признаков нет и не могло быть. Мюллер очень часто считает сагу историческою только потому, что лицо,окотором в ней говорится, есть историческое, то есть, упоминается в исландских родословных, огромная масса которых заключается в Landnámabók, или /411/ упоминается в других сагах, уже признанных историческими. — Ни тот, ни другой признак в настоящее время и пред судом более строгой критики не может быть признан решительным. Если Илья Муромец упоминается в русских письменных сказаниях, то из этого не следует, что былины об Илье Муромце заключают в себе чисто историческое фактическое содержание. Слагатели саг могли брать и действительно брали своих исландских земляков в герои таких [242] рассказов, материал которых был заимствован из домашнего сказочного запаса и народных песен или же принесен с далекой чужбины — и с особенной охотой именно в последнем случае. Новейшая критика причисляет Греттирову сагу уже не к историческим, как Мюллер, а к так называемым «лживым сагам», lygisögur.50) Сюда же критика относит и Финнбогову сагу (Finnbogasaga), и мы не знаем, исключит ли она из этого рода и сагуоРафнкеле (Hrafnkels saga), хотя герои обеих будто бы известны были в самом Миклагарде. Помещать сказочные события в сказочную страну, в тридесятое государство, так же естественно для народной и ненародной фантазии, как и украшать домашних героев чужими перьями. Впрочем, рассказ о похождении Финнбога в чужих странах даже издателями Antiquites Russes считается почти баснословным, хронология его путешествия в Царьград несоответственной с действительной историей (Antiquites Russes II, 320 и сл.). Только русские исследователи хотят быть plus royalistes que le roi. Для них Норманн, сражавшийся на родине с каким-то «синим человеком» (blámadhr негр, а по другому объяснению — великан) и потом отправленный Гаконом, норвежским ярлом, в Миклагард за получением денежного долга, есть драгоценная находка, — не столько потому, что он показывает в Константинополе снова свою необычайную силу, подняв императора с его престолом на воздух и пронеся его так значительное пространство, сколько потому, что должник, за которым снаряжена была маленькая норвежская экспедиция, сделался из разморившегося купца hirdhmadhr'oм греческого короля Иоанна (satelles — гридень — regis Johannis). Таким образом, получается Норманн, служивший в греческой службе во время Иоанна Цимисхия (969—976 гг.). Положим, [243] что он не называется Вэрингом, но это еще лучше: он называется «гриднем». Слово hirdhmadhr объявляется таким же техническим словом, как и слово Вэринг, и означает точно так же, как и последнее, Норманнов, служивших в Византии, /412/ хотя на самом деле оно решительно не заключает в себе ничего византийски-технического и постоянно, даже в той же самой саге, употребляется для выражения домашних, то есть, скандинавских отношений короля или князя к его приближенным. Слово Вэринг, по своему происхождению относящееся или относимое к самой глубокой обще-тевтонской древности, по употреблению превращается в младшее, более новое, чем «гирдмадр»: сначала оно, это последнее, употреблялось для обозначения Норманнов, служивших в Византии, и на ряду с ним стоит термин совершенно такого же характера (handgenginn), а потом вошло в употребление и более древнее выражение. Все это нам кажется более чем сомнительным, и думается, что мы поступили благоразумно, не упомянув совершенно Финнбога и Берси в числе вероятных скандинавских Вэрингов. Вовсе не может служить признаком историчности тех или других событий, того или другого лица и то, что о нем упоминается в других сагах. Такая взаимная порука совершенно естественна, потому что слагатели и составители саг часто любили пользоваться готовым материалом, но только такая порука не имеет никакого значения в вопросе о достоверности предания.

Поэма о короле Ротере имеет себе двойника в древнесеверной саге о Дитрихе, короле Бернском, письменная редакция которой принадлежит второй половине XIII века. Роль Гаральда и Ротера, хотя в виде значительно отличном, играет здесь Осантрикс, сын Гертнида, короля Русского, получивший от отца Вилькинскую землю (Wilkinaland), тогда как его брат Владимир (Waldemar) получил Россию и Польшу, а другой и самый младший Илья (Ilias) — Грецию. Осантрикс ищет руки Оды, дочери Милия (Milias), короля Гуналанда, и под ложным именем Дитриха добывает ее не столько хитростью, сколько прямой силою. СагаоДитрихе часто ссылается на рассказы Вэрингов — совершенно так же, как и относительно романтической истории Гаральда с Зоей и ее племянницей — Вэринги, бывавшие в Миклагарде и вращавшиеся потом в северных (скандинавских) странах, [238] являются у Снорре Стурлесона ее поручителями и первыми сообщителями.47) С другой стороны, действительная и не подлежащая сомнению история Гаральда в Константинополе представляет некоторые черты, близкие к приключениям сказочного короля Ротера. Трудно, конечно, предполагать, чтобы под баснословным Ротером скрывался действительный Гаральд, или чтобы сага о Дитрихе превратилась в позднейшую поэму о Ротере под влиянием знакомства с приключениями норвежского принца и слухов, распространенных об этом по всей Европе, благодаря разноплеменному и пестрому составу тогдашней византийской армии. В ней были и Русские, и северные Норманны, и Франки, и Сарацины; вскоре после Гаральда явились в ней и Немцы. Мы могли бы думать, что и в Дитриховой саге смешение имен русского эпоса со всякими другими в самом деле идет от византийских Варягов, под которыми тут [239] разумелись бы византийские наемники из всех этих национальностей.48) В самой Гаральдовой саге обращают на себя внимание иные греческие слова, как будто подслушанные спутниками Гардрада у их русских товарищей. Так, хорошо известный в византийской истории предводитель сицилийского похода Георгий Маниак в саге постоянно называется Gyrgir, то есть, Гюрги (r — окончание именительного падежа); императорский дворец византийского владыки именуется polotur (множеств.), то есть, палатами (от palatium, Pfalz). (ГВ. В руских летописях Юрий - Георгий Долгорукий также назван Гюргий - Дюргий!) Приведем еще один и последний пример. Сага о короле Сигурде, палестинском пилигриме, рассказывает в числе других баснословных подробностей его путешествия о торжественном въезде его в Царьград, не замеченном, конечно, византийскими хрониками. «Люди рассказывают», — повествует Снорре Стурлесон, — «что король приказал подковать свою лошадь золотом, прежде чем он въехал в город; это было устроено так, что одна из подков должна была свалиться на улице, и никто из его людей не должен был обращать на то свое внимание» (Antiquites Russes I, 385). Ho старая французская хроника то же самое приписывает герцогу Роберту Норманнскому: «А l'entree de la ville, ou l'empereur estoit, il fist ferrer une mulle, que on lui menoit apres lui, de quatre ferres de fin or, et deffendit a tout ses gens que si la mulle se deferroit que nul ne redrecast le fer». Весьма вероятно, что Исландцы заимствовали чужой рассказ и перенесли его на своего короля Сигурда. Подслушали они его в самом Константинополе, что возможно или списали его с какой-либо французской хроники, что не менее вероятно: во всяком случае, такие подробности мало рекомендуют историческую достоверность саги и не свидетельствуют в пользу неизменности и точности исландского предания. Припомним, что время короля Сигурда гораздо ближе к Снорре Стурлесону, чем время Гаральда Гардрада. /410/ После приведенных примеров нам легче будет отвечать на вопросы: что такое исландская сага, в какой степени она может служить историческим материалом, то есть, насколько в ней обретается действительной фактической истории, и как отделить в ней исторический элемент от поэзии и баснословия?

Но Сен-Кентенский каноник Дудо, несколько старший современник Гаральда (писал около 1015 года), ту же самую хитрость приписывает известному датскому (норманнскому) пирату Алстингу, или Гастингу, имя которого долго хранилось в народной памяти Франков, много от него пострадавших, и который является предводителем разбойничьих шаек от 866 до 892 года. Мы разумеем историю разорения города Луны (Luna, Luni) в Тоскане: Dudo, de actis Normannorum (Histor. Normann. scriptores ed. Duchesn., pag. 64). Вслед за Дудо, ту же самую историю о Гастинге повторяют Роберт Вас (Wace), англо-норманнский трувер второй половины ХII-го века, Бенуа де-Сент-Мор, придворный трувер /405/ Генриха II Плантагенета, и Вильгельм Жюмьежский (Guilelmus Gremeticensis), автор «Деяний» герцогов норманнских (около 1137 года). Может быть, не лишнее заметить, что сочинение последнего, для коего Дудо послужил источником, было известно и на скандинавском севере. [235] С другой стороны, то же самое, чтооГастинге, рассказывалось и о норманнских героях южной Италии, — прежде всегоосамом Роберте Гвискарде — Вильгельмом Апулийским, писателем конца XI и начала XII веков (Gesta Roberti Wiscardi: MG. SS. IX. 260), потомоего знаменитом сыне, герое первого крестового похода. Известен интересный эпизод, в котором остроумная дочь императора Алексея, Анна Комнина, с большим юмором описывает переезд притворно умершего Боемунда в гробнице с востока (из Антиохии) в Италию (XI, 12 р. 341 ed. Paris.): может быть, это — настоящий и действительный путь распространения сказки, которая в XI и XII веках разгуливала по Европе. Из Алексиады мы видим, что она была хорошо знакома в Византии. Оттон Фрейзингенский делает изобретателем Гаральдовой хитрости короля Рожера Сицилийского, но переносит сцену обманчивой погребальной процессии в пределы земли греческой и обманутыми представляет греческих монахов (Gesta Friderici, II 34 p. 43 2-го школьн. изд.). В начале XIII века или в самом конце XII Саксон грамматик приписывает как Гаральдовых птиц, так и Гаральдовы похороны баснословному датскому королю Гадингу и, подобно Оттону Фрейзингенскому, то и другое событие помещает на востоке; но этим востоком для него служит наша Русь, которая и в исландских сагах часто сливается в одно с византийскою Грецией. Посредством птиц Гадинг взял город Дуну (Dunam), принадлежавший Гандвану, царю Геллеспонта, и потом, одержав еще другие победы на востоке (multo Orientalium robore debellato), воротился в Швецию.46) Король датский Фрото устроил себе притворные похороны в войне с властителем «Русского народа» (Rutene gentis tyrannum) для взятия города Полотска (ad urbem Paltiscam). Наконец, Матвей Парижский похоронно-военную хитрость приписывает Фридриху II Гогенштауфену. He останавливаясь на двух других хитростях Гаральда, [236] /406/ из которых одна напоминает взятие Камиллом города Вейи, а другая уж очень проста и потому не только правдоподобна, но и могла повторяться бесчисленное множество раз, мы в праве все-таки спросить: какую историческую достоверность имеет сицилийский поход Гаральда, состоящий сплошь и всецело из подвигов такого рода, что они принадлежали всем и никому, и не падает ли варяжество Гаральда и его Скандинавов в область вымысла и фантазии вместе с походом и его сказочными подробностями?

Обращаемся к Гаральдовой саге и к подвигам этого предводителя Вэрингов в сицилийском походе. Эти подвиги, по /403/ всем редакциям, состояли в завоевании четырех городов и всякий раз посредством новой военной хитрости. Первый город взят посредством птиц, которые имели свои гнезда в городе и были наловлены в лесу, куда они летали для добывания пищи. К спинам этих птиц прикреплены были сухие смолистые сучья соснового дерева, намазанные воском и серой, и потом с одного конца воспламененные. Птицы полетели в свои гнезда и зажгли город; жители испугались, вышли и стали просить мира и прощения за свои дерзкие речи, произнесенные ранее против императора, и потом сдались (Heimskringla, гл. 6). Давно замечено сходство и тожество этого рассказа с известным взятием Искоростеня русской княгиней Ольгой, и даже тут находили какую-то опору для норманнского происхождения Ольги. Д. И. Иловайский, опровергая такой вывод, заметил, что то же самое рассказываетсяоЧингиз-хане. Но указание на Чингиз-хана ничего не объясняет, потому что он мог [233] подражать либо Ольге, либо Гаральду. Мы можем указать лиц, которые ту же хитрость употребляли вполне самостоятельно. Это, во-первых, Александр Македонский и эмир Багдадский Ибн-Хосров, живший в самом конце Х-го столетия. Вот чтооних повествует армянский историк Асохик (см.онем в III-й главе): «Ибн-Хосров мудростью своею, равной мудрости Александра, удивлял весь мир. Приказанием он брал города, словом изгонял жителей из крепостей. При осаде одного города жители не соглашались сдать его; тогда эмир, в доказательство покорности, потребовал, чтоб из каждого дома дали ему по собаке в виде дани. Город стоял недалеко от тростникового леса, и в нем все дома были построены из тростника. Когда он получил надлежащее количество собак, приказал обмазать их нефтью, поджечь и пустить. Все они сквозь водосточные отверстия городской стены пролезли в город по домам своим и таким образом зажгли весь город. Это мудрое действие его напоминает Самсона, который тремястами лисиц зажег нивы иноплеменников, или Александра, который посредством птиц поджег деревянный дворец, находившийся на высокой скале». He знаем мы, какой это дворец подожжен был Македонянами посредством птиц; у псевдо-Каллисфена мы не нашли вполне подходящего рассказа, а только несколько похожий и напоминающий известную хитрость Ганнибала (см. Pseudo-Callisthen. II 13, 5 p. 68 ed Didot.). Но быть может, Асохик зналоптицах из армянской редакции псевдо-Каллисфена, принадлежащей, вероятно, Моисею Хоренскому и до сих пор не /404/ переведенной и не вполне исследованной (см. Zacher, Pseudocallisthen., стр. 87). К этому мы должны прибавить, что и эмир Ибн-Хосров не только собак мазал нефтью, но то же самое, для какой-то непонятной цели, делал и с голубями: «Зажегши у голубей крылья, смазанные нефтью, он пускал их по поднебесью» и этими поступками вызвал даже негодование почтенного переводчика Асохика на русский язык (стр. 137). Припомним, что все это совершалось и все это рассказывалось в Армении современно с пребыванием там и вблизи русского корпуса, почти [234] современно с зимовками Варягов в Халдии, и тогда мы будем, по всей вероятности, гораздо ближе к родословной Гаральдовых птиц и Ольгиных воробьев и голубей. Но такие рассказы, принесенные Варягами и Норманнами с берегов Босфора, быть может, подслушанные у военных товарищей, первоначально так мало прикреплялись к определенной личности, что Саксон грамматик, датский историк XIII века, считал себя в праве перенести их на датских баснословных королей Гаддинга (Hadding) и Фридлейфа. Другой (по порядку четвертый) город, долго осаждаемый, был взят посредством такой хитрости: Гаральд притворился больным и потом мертвым и устроил себе пышные похороны; горожане не только согласились на просьбу Вэрингов — допустить погребение их знаменитого предводителя внутри городских стен, но еще аббаты и монахи различных монастырей спорили между собоюочести иметь гробницу в своем монастыре. Когда Вэринги принесли роскошно украшенный погребальный ящик к городским воротам, они опустили его и поставили здесь поперек, а сами выхватили мечи, которые у них были под платьем, и т. д.

Рассказ о византийце Сигурде и его жене, носящей имя, в такой же степени чуждое византийским святцам, как и имя ее супруга, принадлежит не к области исторических фактов, а к литературной истории бродячих сказок, быть может, — к истории «литературного общения Востока и Запада». В книге А. Н. Веселовского39) приведен рассказ из монгольского сказочного сборника (Арджи-Борджи), совершенно напоминающий последнюю часть истории Варяга Торстейна с византийской дамой, то есть, очистительную присягу и клятву с reservatio mentalis. Там на сцене находится царская дочь Наран-Герель, также пойманная на месте преступления, но точно также ускользнувшая и не уличенная. От царевны потребовали, чтоб она принесла очистительную присягу над ячменными [228] зернами. Назначен был во всеобщее сведение день, когда царевна принесет всенародно клятву. Но царский министр Саран, играющий в монгольской сказке роль нашего Варяга, имел в своей законной жене умную советницу, которая убедила его вымазаться черною краской, полузакрыть один глаз, притвориться хромым и юродивым и в этом виде вмешаться в толпу, которая соберется на судилище и т. д. Царевна, конечно, заметила своего возлюбленного, узнала его в юродствующем старике с клюкой и поклялась, что она никогда не звала ни /400/ одного мужчины, кроме разве вот этого юродивого; так как она говорила правду, то зерна и не поднялись вверх, что и послужило доказательством правоты ее, а для всех присутствующих и ее невинности. Бенфей (Pantschatantra, Vorrede стр. XXV) указывает на почти буквальное сходство с монгольским рассказом одного французского fabliau, а издатели и комментаторы сагиоГреттире давно заметили сходство эпизодаоСпес с судом Божьим в средневековом романеоТристане и Изольде. Роман этот переведен был на норренский язык в 1226 году по приказанию короля норвежского Гакона Гаконсона. Считается, однако, более вероятным, что Spesar thattr (сказаниеоСпес), по крайней мере в устной редакции, появилось ранее знакомства с французским романом и не находится в зависимости от него.40) Очень может быть, что рассказ как на север, так и на запад Европы принесен с Востока. Весьма недавно (в Журнале Министерства Народного Просвещения за ноябрь 1874 г.) напечатана в переводе И. П. Минаева прелестная по своей наивной форме и лукавому содержанию индейская сказка, содержащая, вероятно, первоначальную основу как монгольского рассказа, — Арджи-Борджи в целом своем составе, несомненно, представляет только пересказ индейского подлинника, [229] проникшего к Монголам вместе с буддизмом, — так и западных его редакций. Там тот же суд Божий, на котором жена, питомица брахмана, обманывавшая своего мужа вместе с одним плутом, приносит очистительную присягу: «не знала я прикосновения руки другого человека, кроме брахмана», и затем стала входить в огонь. В тот же миг плут обратился к народу: «полюбуйтесь на дело пурогиты: такую женщину он посылает в огонь», — и схватил ее за руку и т. д. Самое имя византийской госпожи, которое так же мало отзывается греческими звуками, как и скандинавскими, есть, быть может, признак и оставшийся след восточного происхождения варяжского эпизода в сагеоГреттире. Спес напоминает царских стражей или часовых, называемых в Зендавесте Spas, и, следовательно, напоминает смотрителя царского сада, поймавшего Наран-Герель на восходе солнца вместе с Сараном. Такое превращение имен и ролей очень возможно при переходе сказки от одного народа к другому. Впрочем, пусть это решают те, кого вопрос ближе касается. Мы совершенно не имеем в виду исследовать филиацию различных редакций одной и той же сказки у разных народов. /401/ Наша цель состоит только в том, чтоб отметить неисторический характер того эпизода в исландской саге, в котором Варяг Торстейн является действующим лицом, и только намекнуть на возможность «посредничества Византии» в передаче — литературной и устной — общего востоку и западу сказочного достояния.41) Сказанного достаточно о Греттировой саге. Позднее происхождение ее так же несомненно, как и поздняя письменная редакция, всеми относимая к концу XIII или началу XIV века.45) После того, что мы прибавили к этому от себя, мы не считаем возможным сколько-нибудь опираться на таком источнике. Более к нему мы не воротимся.

В тот день, когда следовало присягать, была сырая, [226] дождливая погода. Спес, в сопровождении многочисленных спутниц и спутников, пришла к такому месту, где была большая грязная лужа. Тут стояло много нищих; один из них, отличавшийся высоким ростом и белою бородой, учтиво предложил более других богато одетой госпоже перенести ее на руках через лужу. Она согласилась, и случилось вот что: когда нищий со своею ношей достиг середины лужи, он зашатался под тяжестью и старости и бремени, но, как бы напрягши все силы, успел донести даму до края грязного места, а здесь уже не выдержал и повалился, но так, что уронил Спес на сухой край лужи, а сам погрузился в грязь и, лежа здесь, запачканной рукой схватился за колено и бедро своей дамы. Та поднялась в негодовании и грозила прибить несчастного; но когда окружающие вступились за услужливого и ни в чем неповинного бедняка, то она сама сжалилась над ним и щедро наградила его, высыпав из своего кошелька много золотых монет. Легко догадаться, что под видом нищего скрывался не кто другой, как сам Торстейн Дромунд. Спес явилась потом в храм, где собралось много народу; муж повторил пред епископом свои обвинения, а она поклялась, что никто не касался ее, исключая мужа и того нищего, который переносил ее через лужу и теперь стоит в толпе, и никому она не давала денег, кроме этого нищего. Очистительная присяга была признана вполне удовлетворительной, но после этого родные оправданной женщины потребовали для нее развода с мужем, который напрасно подверг ее бесславию; и она сама настаивала на том же. Спес получила развод и значительную часть из общего имущества, а вслед затем вышла замуж за своего любовника. После этого Дромунд пробыл еще два года среди Вэрингов в Миклагарде и пользовался большим расположением Гаральда Гардрада, который приходился ему родственником и, как думали, помогал ему своими советами в прежних затруднительных положениях. Возвратившись потом на родину, Торстейн пользовался общим уважением и был даже принят в число придворных (hirdhmadhr) короля Магнуса Доброго. Когда прошло еще девять лет, воротился из Миклагарда и Гаральд, сын Сигурда, и царствовал сначала вместе [227] с Магнусом, а потом, по смерти последнего, единодержавно, но не пользовался такой любовью, как Магнус, особенно со стороны прежних друзей и приверженцев последнего, потому что он был суров и строг в наказаниях (thvíat hann var hardhr ok refsingasamr). Торстейн Дромунд был тогда стар летами (прошло шестнадцать лет после убийства Греттира), но еще бодр и силен. Многие советовали ему вступить на службу Гаральда (ok geraz honum haudgenginn), но Торстейн не давал ответа. Зато он охотно последовал внушению и совету своей жены Спес и вместе с нею отправился в Рим замаливать грехи юности. Нечего говорить о том, что романтическая история Торстейна Дромунда хотя и разыгрывается в Константинополе, но своим содержанием весьма мало напоминает византийские нравы и обычаи, а скорее противоречит им самым радикальным образом. Если же любовная история Вэринга Дромунда и дамы именуемой Спес не имеет ничего не только достоверного, но даже правдоподобного, то какую историческую достоверность имеет самое пребывание ее героя в Константинополе, куда он отправлен рассказчиком саги именно для того, чтобы там быть героем романтического похождения?

V. Варяжские баснословные рассказы.35) Мнение о скандинавском происхождении Византийской варяжской дружины, представление о многочисленности и особом [222] значении в ней северных Норманнов основывается на свидетельстве исландских саг и, в частности, Гаральдовой саги. В последней знаменитый северный принц, а после король Норвежский и искатель английской короны, сложивший свою голову /395/ при Стамфордбридже (1066 г.), является предводителем Вэрингов, состоящих на службе Византийского императора, совершает со своими земляками чудеса храбрости и военной хитрости, завоевывает для Греческих царей десятки и едва не сотни городов, даже целые страны, — и потом возвращается на север, не оставив после себя ясного следа ни в хрониках византийских,36) ни в летописях южно-итальянских, близких по месту своего происхождения к театру его подвигов. Уже одно это может оправдать сомнение в исторической [223] достоверности всего рассказа и возбуждает вопрос о свойстве и качестве того исторического материала, которым мы по необходимости должны пользоваться. Мы уже упомянули о Греттировой саге иолицах, которые, /396/ по ее свидетельству, отправились в Константинополь для поступления в варяжскую службу. Рассказоних находится в конце саги и не относится к самому ее герою, знаменитому скальду Греттиру, а составляет историю мести за его убийство, совершившейся в Византии. Вот этот рассказ: Торбиорн Онгул, убийца Греттира, избегая встречи с братом убитого, удалился в Миклагард, «куда в то время отправились многие Норманны и поступили там на службу» ('J thenna tíma fór margt Nordhmanna út í Miklagardh, ok gengu thar á mála. См. Antiqu. Russes II, 298).37) Как скоро узнал об этом брат Греттира, Торстейн Дромунд, он сейчас [224] же продал свои большие владения в Норвегии и отправился вслед за преступником. Оба прибыли почти в одно время в Миклагард, где в то время был царем Михаил Каталак (thá var Mikael katalak konungr yfir Miklagardhi), и оба без труда были приняты в среду Вэрингов, как скоро сделалось известно, что они Норманны; но Онгул и Дромунд сначала не узнали друг друга. В скором времени случилось, что Вэринги должны были отправляться в поход, а был такой закон, чтобы при этом случае предварительно совершался военный смотр (vápnathing), при чем каждый показывал свое оружие. Онгул показал меч, принадлежавший некогда Греттиру, и когда его спросили, отчего такой прекрасный меч имеет в средине зазубрину, он рассказалотом, какого храброго человека победил он и как он рассек своему страшному противнику череп этим самым мечом: с тех пор и осталась зазубрина. Дромунд взял вслед за другими диковинное оружие, как будто желая полюбоваться им, но тотчас же рассек им голову Онгула. Власти распорядились немедленно схватить Дромунда, так как он оскорбил священное собрание (á heilugu thingi). Дромунд в оправдание рассказал свою историю и указал на долг мести, лежавший на нем; но так как он не мог представить свидетелей, и так как было постановлено законом, что убийство наказывается смертною казнью, то он был заключен в темницу, и затем должна была последовать казнь, если б его никто не выкупил. В тюрьме Дромунд нашел себе товарища в другом осужденном, который находился в совершенном унынии. Чтобы несколько ободрить его, Дромунд запел песню; он имел отличный громкий голос и на сей раз не щадил его, так что стены дрожали. Проходила по улице, соседней с тюрьмою, одна знатная византийская дама, /397/ по имени Спес (Spes), вышедшая замуж за человека ее недостойного по своему происхождению, за простого Грека,38) по имени Сигурда. Она услышала пение; с большой свитой, которая ее сопровождала, подошла она к тюрьме, вступила в разговор [225] с Торстейном и, узнав его историю и уже заинтересовавшись им, решилась выкупить его, а кстати и его товарища по заключению, так как Дромунд не хотел свободы себе одному. Деньги были заплачены Вэрингам, а Торстейн Дромунд отправился в дом своей благодетельницы, которая приняла его и стала держать у себя тайно от мужа. Впрочем, когда Вэринги ходили в поход, то и Дромунд участвовал в военных действиях, обнаруживая необычайное геройство. В то время в Миклагарде был Гаральд, сын Сигурда; Торстейн приобрел его дружбу и тем более отличался среди других, что всегда имел вид богатого человека, так как Спес в изобилии снабжала деньгами своего любовника. Но византиец Сигурд был недоволен как изменившимся обращением с ним его жены, так и заметным разорением семейного состояния, вверенного попечению госпожи дома. Угадывая причину, он хотел уличить свою супругу и однажды вечером подстерег было ее с Дромундом, но Спес запрятала любовника в сундук с драгоценными вещами. В другой раз попытка мужа была также неудачна, ибо Спес успела скрыть Варяга под грудою платья, на которую сама и села; в третий раз она удалила его чрез потайную дверь, нарочно для таких случаев сделанную в комнате, и упорно отпиралась в том, чтобы кто-нибудь был у нее пред входом мужа, хотя это видел не один он, но и многие призванные им свидетели. Тогда Сигурд потребовал, чтобы Спес очистила себя присягою пред местным епископом. Неверная жена отвечала, что она этого желает не менее его самого, потому что не хочет оставаться под тяжестью позора и бесславия, навлеченного на нее ревнивым мужем. На следующий день муж и жена явились к епископу; Сигурд обвинял жену в нарушении супружеской верности и в расточении имущества; епископ пригласил обвиняемую принести очистительную присягу, и когда на это последовало согласие с ее стороны, назначил срок и день. Само собою разумеется, что ранее, чем такой срок наступил, Спес повидалась с Торстейном, и оба условились, как им действовать.